Илья, а как вы стали издателем? Вы где-то специально учились?

Я — недоучившийся программист, в середине восьмидесятых учился в Московском институте радиотехники, электроники и автоматики: и попал туда случайно, и учился плохо, и не доучился, и почти не работал по этой специальности. А с началом девяностых, когда можно было заниматься чем хочешь и никто не спрашивал диплом, я редактировал и оформлял всякие однодневные газеты и журналы, потом у меня было свое рекламное агентство и даже своя типография. И уже в конце девяностых занялся книгами.

А что значит «независимый издатель»?

Бог его знает. Довольно долго у меня не было юридически зарегистрированного издательства: я придумывал книжные проекты, находил авторов и иллюстраторов, покупал права, сам оформлял и верстал книгу — и потом с этим шел в какое-нибудь дружественное издательство. Так было издано много книг: с «Теревинфом», «Самокатом», «Белой вороной». Но потом я придумал очередную серию — «Руслит», комментированные издания советской классики. Никто не захотел стать моим компаньоном в этом проекте, и я стал уже от своего лица вступать во взаимоотношения с магазинами, читателями, покупателями… И по-прежнему все стараюсь делать сам: все виды редактирования, пишу комментарии, я и дизайнер, и верстальщик — делаю все, что нужно для сдачи книги в типографию.

А почему вы выбрали именно издательское дело?

Ну, я так вырос. Еще младшим школьником всегда читал в книге выходные данные, а если были комментарии, то начинал с них. В старшей школе на большой перемене я каждый день бегал в букинистический отдел книжного и на полном серьезе планировал стать там продавцом. И когда работал программистом, каждый день по пути с работы заходил на книжную толкучку. А потом оказалось, что у меня есть некий минимум способностей, которые можно развить в области типографики, а композиционные и колористические навыки оказались вполне достаточными, чтобы не краснеть за произведенное.

Кроме того, я такой зануда, который обожает объяснять, прерывать беседу, чтобы загуглить что-нибудь. Когда я смотрел со своими детьми кино, они ставили условие, чтобы пульт не попадал в мои руки. Я все время останавливал фильм, чтобы объяснить важный нюанс, который дети явно пропускают. Это все свойства личности, и хорошо найти такую профессию, в которой они становятся сильной стороной, а не недостатком.

Самый ваш, пожалуй, известный проект — переиздания советской детской классики: «Дорога уходит в даль», «Денискины рассказы», «Три повести о Васе Куролесове»… Почему именно она?

Потому что это то, что я знаю. Опять же, с детства меня интересовали всякие нюансы: еще до школы я умел определить чин офицера по звездочкам, просветам и полоскам на погонах, и не то чтобы я рос в семье офицера в военном городке. Или, скажем, прекрасно разбирался, чем отличался «Москвич-408» от «Москвича-412». С одной стороны, это свойство личности: стремление систематизировать, классифицировать, знать происхождение, этимологию. А с другой — я не получил образование, которое хотел, филологическое, например. Я самоучка, и если я что-то знаю профессионально — то, что я сам пережил и осмыслил, а это как раз семидесятые-восьмидесятые годы.

А вам кажется важным (это частая тема обсуждения в родительских сообществах), чтобы дети обязательно читали те же книжки, на которых выросли их родители?

Часто, когда родители говорят, что дети не читают, подразумевается, что они не читают книг в том смысле, в котором мы это понимаем. А то, что они целый день читают, например, и пишут посты в социальных сетях, родители не согласны считать чтением. Я не против, чтобы дети не читали. Но я точно против того, чтобы отрочество и юность рассматривались как такое время, когда у человека есть достаточно сил и досуга, чтобы «освоить» культурный мировой багаж, прочесть всякие сложные книги, на которые потом, когда у него будет работа и семья, не окажется времени. И именно поэтому человек обязательно должен в девятом классе прочитать «Преступление и наказание», и именно таким образом он будет встроен в некоторую культурную преемственность, у него будет единый с родителями культурный багаж и возможность что-то такое обсуждать, понимая друг друга с полуслова. Вот это точно мне кажется неправильным.

Мне хотелось бы, чтобы близкие мне дети научились получать удовольствие от чтения, пусть это будут книжки, которые мне лично такого удовольствия не приносят. И я стараюсь помочь в том, чтобы они научились получать удовольствие не столько от занимательности и полезности этого занятия, сколько от подлинности, от красоты. Чтобы они увидели, что книги это не «Что?», а «Как?» — как составлены слова в предложения, предложения в абзацы… Тогда, может быть, и до Достоевского дело дойдет, если считать, что это так важно. Я так и строю свою программу в русской школе в Нью-Йорке — самым важным мне кажется приохотить детей к чтению, а делать это естественнее и проще на более близком и лексически понятном для них материале.

А из каких соображений вы выбирали тему для курса в «Марабу»? Чем русский романтизм может быть интересен детям 10–14 лет?

Я не могу заставить детей читать вне урока сколько-нибудь большие тексты, и не только потому, что это трудно. Я должен выбирать материал, который можно прочесть прямо на уроке, и чтение не займет весь урок. Нам нужно время на обсуждение, в котором каждый может принять участие. И в этом смысле стихи подходят лучше, чем новеллы: они выводят на личный опыт, на обстоятельства каждого. Ну а романтизм, такой вот Чайльд-Гарольд или персонаж песен Цоя — это как раз то, с чем себя интереснее и проще отождествить, все эти сложности в отношениях с миром, неприятие, гордость, — романтическая в литературоведческом смысле поэзия воспринимается сильнее и острее в этом возрасте. И это универсальная вещь: стихотворение «Парус» оказывается интересным и существенным, даже если ты живешь в Америке в XXI веке.

Что войдет в программу, кроме Лермонтова и Цоя?

Я планирую разделить курс на четыре блока, хронологически. Первый — это действительно Лермонтов. Второй — скорее всего, Маяковский и Гумилев. Затем мы бы поговорили о бардовской песне: Окуджава, Новелла Матвеева, Галич. Ну и рок-поэзия: Цой, Гребенщиков… Можно разбирать по два-три текста на одном уроке, а можно взять одну песню и посвятить ей весь урок целиком.

Возможно, будет творческое занятие. Если сложится какой-то коллектив, то можно потом сообща что-то сочинить. Или, знаете, есть такая классическая песня Сюзан Вега «Tom’s diner» («I’m sitting in the morning»)? Она очень легко переводится на русский с соблюдением размера, а рифмы там и нету. За 15 минут дети переводят каждый свой куплет, а потом под минусовку начитывают свои переведенные фрагменты, и мы сводим это как исполнение этой песни сообща. Получается довольно занятно. Это, конечно, не русский романтизм, но эмоционально это вполне романтическая поэзия, и притом опыт стихосложения по-русски.

А как будут строиться занятия?

Очень просто: мы читаем текст, разбираем непонятные слова. Это, кстати, огромная работа. Классический пример из «Онегина»:

«Бразды пушистые взрывая,
Летит кибитка удалая;
Ямщик сидит на облучке
В тулупе, в красном кушаке».

Из двенадцати слов непонятны восемь (в частности, все существительные). Вот с этим «взрывая», скажем, у Тютчева, в строчке «Взрывая, возмутишь ключи» детям кажется, что они понимают значения всех слов, но потом оказывается, что все три слова используются не в тех значениях. Поэтому сначала мы просто ищем смысл слов и предложений, а потом стараемся перейти на что-то личное: ты тоже считаешь, что мысль изреченная есть ложь? Ты тоже понимаешь, какая огромная дистанция между тем, что у тебя в голове, и тем, что ты произносишь и что из этого воспринимает твой собеседник?

У всех детей есть свой интеллектуальный опыт: кто-то программирует на «Питоне», кто-то — мастер современных игр. Но думать и говорить о литературе — это думать о человеческой психологии, о психологии взрослых людей, иных эпох, иной культуры. И на своих уроках я вижу, как дети начинают понимать взрослые, сложные материи. И вдруг человек говорит не о привычном ему наборе понятий, а об одиночестве, непонимании, предательстве, любви. И это самое приятное — когда дети сами вдруг очень точно понимают и формулируют такие тонкие, непростые вещи.