Как связана эволюция языка и эволюция человека? Связаны ли они именно физиологически, или социально тоже, или все вместе и одновременно?

Светлана Бурлак: Я недавно прочитала книгу Джозефа Хенрика «Секрет нашего успеха» (J. Henrich. The secret of our success — на английском, на русский она не переведена), и там очень убедительно показывается следующее.

Человек эволюционно приспособлен прежде всего к тому, чтобы учиться у релевантных окружающих. И у нас даже есть специальные адаптации к тому, чтобы понимать, у кого из окружающих стоит учиться. Младенец еще ползает, еще говорить не умеет — а уже понимает, у кого надо учиться, а у кого не надо. И, поняв, учится всему подряд, не задумываясь, не спрашивая «Почему?» и «Зачем?». Делай как релевантный старший — и будешь прав. Благодаря этому можно выучить любой язык — с неправильными глаголами, исключениями, любыми несообразностями, с чем угодно еще. Потому что действует принцип: все так делают, и ты так делай.

Как вообще ребенок учит язык?

Ребенок предрасположен искать соответствия между звуками, которые он слышит от релевантных взрослых, и реалиями окружающего мира. Ему хочется знать имена для всего сущего — такова наша эволюционно возникшая предрасположенность. Ради этого ребенок иногда даже прямо указывает взрослому на разные объекты. Недавно было исследование Т. Н. Котовой и Л. А. Титковой, где проводился такой эксперимент. Ребенку, который сидит на руках у родителя, из-за ширмы показывают кукольных персонажей. Ребенок видит очередного героя и делает указательный жест в его направлении. Так вот, оказывается, что самой правильной реакцией родителя будет посмотреть в этом направлении, потом на ребенка и назвать этого персонажа, например, так: «Да, там птичка, видишь, какая птичка? Смотри, птичка машет крылышками, такая красивая птичка!» А если родитель либо не смотрит в указанном направлении, либо начинает обсуждать самого ребенка («Какой Васенька хороший!»), то малышу это не нравится, он показывает, что совсем не этого хотел, и повторяет указательный жест.

То есть для ребенка важно, чтобы ему назвали то, что появляется из-за ширмы. И взрослые автоматически делают это — причем, как правило, с повышением тона и повторяя по нескольку раз. В итоге у человека происходит специализация нейронов: какие-то из нейронов мозга перестраиваются так, чтобы обеспечивать связь между данным объектом и данным звучанием. Так дети усваивают слова.

Разница в языках обуславливает разницу в восприятии окружающего мира — верно ли это утверждение?

Да, конечно. Мы привыкаем выделять из окружающей реальности то, что называется привычными нам словами. Например, люди, говорящие по-русски, немного быстрее, чем носители английского языка, замечают разницу между синим цветом и голубым — на какое-то количество миллисекунд. Это не так много, но разница статистически значима.

А то, что не имеет названия, трудно осознать как отдельную вещь во своими свойствами, и мы таких вещей часто не замечаем. И очень удивляемся, когда обнаруживаем в одном языке слово, которое невозможно точно перевести на другой.

Может ли существовать язык, на котором можно описать только реально существующие вещи, но нельзя — абстракции или не существующие в природе вещи?

Конечно, нет. Даже на самом начальном этапе усвоения языка, когда у ребенка есть в запасе всего несколько слов, уже возникает возможность комбинировать их каким-нибудь непривычным способом. Чуковский в своей книге «От двух до пяти» описывает, как его двухлетняя дочь Мура пришла к нему и сказала: «Ава – мяу!» (в смысле, что, мол, собака мяукает). Это была шутка, Мура повторяла ее и смеялась — именно потому, что она знала, что собаки не мяукают, а она придумала такую смешную вещь. Если у человека больше слов, чем у двухлетнего ребёнка, он может выдумывать целые миры и описывать их и события в них при помощи слов и предложений. Ну, хотя бы сны свои пересказывать. Даже если того, что приснилось, не существует в природе. В некотором смысле такая возможность — критерий языка: когда стали исследовать, как общаются между собой воспитанники никарагуанской школы для глухих (а они общались жестами), оказалось, что они могут пересказать друг другу даже содержание сюрреалистического мультфильма, и тогда стало окончательно ясно, что их жестикуляция — это самый настоящий язык.

А как меняется сам язык, в чем его эволюция?

Я очень люблю читать курс под названием «Механизмы языковых изменений» — о том, как меняется язык. И там показывать, что ты вроде бы говоришь, как твои родители, как с тобой в детстве бабушка говорила, но постепенно, за столетия, изменений накапливается столько, что текст становится непонятным без перевода. Например, «Слово о полку Игореве» (А. А. Зализняк доказал, что оно было написано в XII веке) носители современного русского языка (а также и украинского, и белорусского) без перевода не понимают. Там не только другие слова и другое произношение — там и грамматика другая. Например, есть двойственное число (отличающееся от множественного), больше, чем у нас сейчас, типов склонения и глагольных времен, в некоторых падежах чередуются согласные корня, имеются особые безударные формы местоимений и т. д., и т. д.

Подростки, смартфоны, эмодзи и прочая современная иконографика — это все еще язык или уже опять наскальная живопись?

Это попытка перевести на письменную основу нашу мультимодальную коммуникацию. Мультимодальная коммуникация — это сейчас модная тема для исследования, у нас на кафедре ею занимаются, в частности, А. А. Кибрик и Ю. В. Николаева. В какой-то момент лингвисты заметили, что общаемся мы не только словами: позы, жесты, мимика, интонация — все оказывается значимым для понимания. И в устном общении у нас есть общее поле зрения, есть общая ситуация, которая тоже подсказывает, как что понимать. В переписке этого нет, интонация не улавливается.

На эту тему расскажу замечательный еврейский анекдот. Приходит еврей на почту и получает телеграмму, а там написано: «Доктор велел резать резать». Он читает телеграмму, некоторое время думает и диктует ответ: «Доктор велел резать резать». Телеграфист отстучал текст, а потом спрашивает: «Мойша, что это было?» «Ну, как что? Вот Сарочка поехала в город, к доктору, и спрашивает: „Доктор велел резать. Резать?‟, а я ей отвечаю: „Доктор велел резать? Резать!‟» То есть Мойша и Сара находятся внутри ситуации, поэтому они друг друга поймут, а телеграфист — вне ситуации, и он не понимает.

Когда люди только начинали писать — на любом языке, — они действительно писали по принципу «Доктор велел резать резать»: не то что знаков препинания, а даже пробелов не ставили. Но потом в какой-то момент заметили, что это не всегда работает: человек, не знающий ситуации и контекста, не всегда правильно понимает то, что написано. И в какой-то момент появляются знаки препинания: знак вопросительный, знак восклицательный, появляется разница между точкой и запятой, точкой с запятой, многоточием, тире. Так уже немножко легче, потому что «Доктор велел резать? Резать!» даже не знающий ситуации телеграфист поймет правильно. Но это касается коммуникации со сдвигом во времени — когда у вас есть возможность написать черновик, подумать, выкинуть одну фразу и придумать другую, подобрать слова так, чтобы донести сообщение до адресата однозначным способом.

Мы же сейчас общаемся без сдвига во времени. Тебе написали сообщение и ждут ответа сию секунду. Если ты не отвечаешь сразу, то либо ты невежлив (и собеседнику становится неприятно), либо с тобой что-то случилось (и собеседник начинает волноваться). Поэтому отвечать надо быстро, и в такой ситуации долго и тщательно подбирать слова неудобно. И если в устной речи мимика и интонация помогают скорректировать неточно выбранное слово, то в мессенджерах такой возможности нет. Написали тебе «Понятно» — и поди разберись, то ли человек все понял и этому рад, то ли ужасно огорчен твоим сообщением. И поэтому возникают эмодзи и стикеры: если написали «Понятно :)» — значит, все ОК, а если «Понятно (((» — то, может быть, стоит извиниться. Стикеры еще больше расширяют невербальную составляющую письменной коммуникации, хотя для людей, мало с ними знакомых, могут оказаться непонятными (как, впрочем, и мимика или жесты иностранца — их тоже люди из других культур не всегда понимают правильно). Таким образом, эмодзи и стикеры — это не «новая наскальная живопись», а расширение возможностей невербальной коммуникации.