Скажите, пожалуйста, почему вы стали врачом?

Мои родители, дедушка, дяди-тети, мой брат — все врачи, поэтому выбор был предопределен. Я довольно рано, лет в 14–15, решил, что займусь медициной, и все время шел в эту сторону. Окончил в Москве Второй мед, переехал в Америку — мне тогда было 22 года, просто была такая возможность. Тем более что в 2003 году в России с медициной было непросто: не то что я не нашел бы работы, но имеющиеся варианты не слишком привлекали.

Сложно ли было получить американскую лицензию врача?

Нет, в Америке очень демократичная система. Мой диплом засчитался безо всяких экивоков: просто я должен был сдать точно такие же лицензионные экзамены, как любой американский студент-медик. Конечно, американским студентам легче — они к этим экзаменам готовятся на протяжении всего института. В России другая система подготовки, но наше образование дало мне хороший запас знаний, который позволил подготовиться к экзаменам достаточно быстро. Я, в общем, очень хорошо все сдал, просто разобравшись в специфике того, как задаются вопросы на экзамене.

А почему вы выбрали именно неотложную медицину?

Вот это абсолютная случайность. Я знал, что хочу быть врачом-терапевтом, то есть не хирургом и не психиатром, — это такое основное разделение в начале карьерного пути. Я не хотел быть просто врачом общей практики, скорее, думал о таких специальностях, как эндокринология и ревматология. Они меня привлекали, в основном, интеллектуальной составляющей: мне нравились эти болезни, именно теоретическая часть, хотя с пациентами я дела не имел. Но три года резидентуры включают в себя минимум шесть месяцев работы в реанимации, и буквально на второй день я понял: это то, чем я хочу заниматься. Меня переполнял восторг: ты находишься в безумном стрессе, огромная нагрузка, в немыслимых ситуациях, в которые большинство людей не попадают. Мне невероятно повезло — моим первым ментором в реанимации был доктор Шварц, поразительный специалист, очень забавный, интересный, разговорчивый человек, невероятно увлеченный своим делом. В общем, после нескольких многочасовых обходов с доктором Шварцем я как-то особо и не задумывался, что буду делать дальше.

Это тяжелая работа, она ужасно сложная — и по тому, что вы описываете на Фейсбуке, и по тому, что мы, люди, далекие от реаниматологии, знаем об этом. Чем она вам так нравится?

С одной стороны, тяжелая — в том смысле, что на работе я часто делаю какие-то не слишком аппетитные процедуры, вижу много психологически тяжелых ситуаций, умирающих людей… Но это, в общем, достаточно щадящая с точки зрения графика работа. Я не беру ее на дом, в реанимации нет варианта, что ты помогаешь удаленно: если я ухожу — на моем месте остается кто-то другой.

Ну и с интеллектуальной точки зрения это совершенно потрясающие ощущения: понимание, как работает человеческий организм в состоянии огромного физиологического стресса. Представьте каждую специальность в терапии как отдельный круг: эндокринология, ревматология, кардиология. Если расположить их рядом и внутри нарисовать большой круг реанимации, то он захватывает кусочек практически каждой специальности. Я очень люблю теоретическую часть медицины, и получается, что у врача, занимающегося медициной критических состояний, есть набор знаний практически во всех областях медицины. Естественно, я не могу заменить онколога или другого узкого специалиста, но при этом у меня намного больше понимания их специфики, чем у любого врача общего профиля.
Можно смотреть на реанимацию как на место, где многие умирают, а можно — как на возможность многих спасти и вернуть к нормальной жизни. Без реаниматолога эти люди абсолютно точно умерли бы, а так у них есть шанс. И да, это все постоянная борьба, постоянный труд, не только мой, но и их. При этом результаты могут быть очень впечатляющие.

Вокруг разных врачебных специальностей существует свой ореол мифов. А с какими мифами о реаниматологах вы сталкивались?

Есть миф о некоторой холодности, жесткости, сниженном чувстве эмпатии. Наверное, в этом есть некоторая доля истины — невозможно умереть с каждым пациентом. Но все-таки большинство моих знакомых реаниматологов преисполнены сочувствием. И я часто вижу врачей, плачущих и грустящих вместе с семьями пациентов. Момент объединения семьи, когда кто-то из родственников в тяжелом состоянии — общая беда, объединяющая даже разобщенные семьи. И если я не плачу открыто, то все равно вот это сдавленное чувство в груди — ну, вы знаете, как бывает…

Как врачи вообще с этим справляются?

Если посмотреть на исследования, то большинство врачебных специальностей находится в зоне риска с точки зрения выгорания, и реаниматологи особенно. Пока у меня нет выгорания, хотя за год эпидемии я, наверное, подошел к нему намного ближе, чем за десять лет работы до этого. К сожалению, среди врачей нередки случаи и алкоголизма, и наркомании, и депрессии…
Нет каких-то особенных способов справляться — я стараюсь концентрироваться на вещах, которые люблю: семья, друзья, музыка, чтение, письмо очень помогают. Спорт — просто бегаю по любимому городу, наслаждаюсь одиночеством. То есть какие-то такие совсем базовые вещи.

А если говорить о преподавательском опыте, он у вас есть?

Да, я преподаю начиная с резидентуры. Это замечательное чувство, когда вдруг ты видишь людей, таких же слегка растерянных в новом мире, каким ты был буквально год назад, и ты можешь их учить, помогать им. У врачей идет постоянный процесс обучения всех всеми: я учусь у одних, передаю знания другим — и при этом получаю знания от тех, кого учу: к нам часто приходят интерны, у которых был опыт работы в других странах; в общем, обучение, как и работа с пациентами, — это основная часть резидентуры. И потом, когда я пошел на специализацию — три дополнительных года пульмонологии и интенсивной терапии, — это еще более серьезный уровень преподавания. Там уже занимаешься исследовательской деятельностью, придумываешь проекты, читаешь лекции. Это мне всегда нравилось не меньше, чем медицинская составляющая. Сейчас большая часть моей работы — это обучение студентов-медиков, резидентов (ординаторов) и fellow.

А о чем будет ваш курс в «Марабу»?

Мне показалось интересным рассказать, как сформировалась система отношений «врач — пациент» не только с точки зрения лечения, но и исследовательской деятельности. Как ученые пришли к своим открытиям, что в это вкладывали, как вообще сложилось современное представление о том, что можно и нельзя. Потому что самый простой способ выяснить, как работает тело в критическом состоянии — засунуть тело в критическое состояние и посмотреть, что будет. Что, в общем, активно делали нацисты, заражая людей тифом или охлаждая их до экстремальных температур. Вообще, в концлагерях проводилось много жутких экспериментов, хирургических в том числе, и благодаря этим практикам во время Второй мировой был накоплен существенный багаж знаний. Но какой ценой?

Все эти эксперименты и легли в основу современного дискурса и попытки осознать, как стоит действовать, изучая человека. Один из постулатов, о которых мы поговорим, — информированное согласие, когда нельзя ничего делать с человеком без понимания им рисков, альтернатив, пользы. Недавно на русском вышла книга с немного мрачным названием — «Как мы умираем». Но на самом деле она полна интереснейших примеров, как менялась медицина от патерналистского решения врачей «Что делать?» до того, что решение принимает сам пациент. Это очень важно не только для медицины. Подростки — еще не до конца взрослые люди, но они уже многое знают и понимают. И если они планируют в будущем заниматься, скажем, научной деятельностью, то им должно быть интересно узнать, какие конфликты и сложности могут быть на этом пути.

Я планирую, что наши занятия будут состоять не только из моих рассказов об исторических примерах и объяснений, что можно и нельзя. Хотелось бы провести дискуссию, организовать дебаты, круглый стол по нескольким темам, где попробовать обсуждать и защищать даже не слишком приятную тебе позицию.

А почему об этом важно говорить?

Это вопросы гуманизма, общий подход к уважению прав человека. Мне кажется важным, чтобы подростки понимали: все, что сейчас мы считаем нормой, когда-то было совсем другим, и что современные нормы на самом деле очень легко теряются. Стоит ценить то, чего мы добились с тех пор, как ввелись какие-то соглашения, общепринятая мораль, регулирование деятельности, где один человек находится в относительной зависимости от другого. Когда в будущем подростки столкнутся с какими-то сложными, конфликтными ситуациями, они смогут выбрать — по Стругацким — «пусть не самое рациональное, но как минимум самое доброе, самое гуманное решение». И чтобы, занимаясь серьезными, сложными вещами, они помнили: всегда важно оставаться в рамках гуманизма и морали.