Сергей, программа для подростков «Науки о человеке» в Европе стартовала уже в 2017 году. Почему в США она пройдет только сейчас и будут ли отличия между американским и европейским лагерем?

Лагерь для подростков возник в Европе потому, что об этом попросили сами дети. Вырастая, они не желали расставаться с «Марабу» и хотели и дальше узнавать что-то, о чем не услышишь на школьных уроках. Я не думаю, что программы будут принципиально отличаться. Но если говорить про цели, то для Америки они даже более важные, чем для Европы.

В старших классах американские подростки гораздо больше, чем европейские, заняты подготовкой к поступлению в университеты. А для поступления в американские университеты большую ценность имеет всякая внешкольная деятельность, волонтерская в том числе.

Подростки в Америке в глобальном смысле увлечены подготовкой к поступлению, поэтому мы понимали, что, выбирая между общественно нужной деятельностью, приносящей баллы и рекомендации, и лагерем, они выберут общественно нужную деятельность. И поэтому мы не запускали программу для подростков — ждали, пока подрастет какое-то количество детей, ездивших к нам в «Марабу» и доросших до соответствующего возраста (если в Европе на подростковые смены могут приехать ребят от 14,5 до 17 лет, то в США мы снизили возраст на год, то есть это смена для 13,5–16 лет — прим. ред.), тех, кто выберет лагерь. Сейчас это время пришло.

Еще одним поводом к запуску стали обращения родителей американских «марабушников» — они просили нас написать рекомендательные письма в университеты, куда поступают их дети. Мы общались с людьми из приемных комиссий топовых университетов, таких как, скажем, MIT, поэтому мы знаем, чего именно университеты хотят от рекомендательного письма из образовательного лагеря. Страшно приятно отметить, что все дети, для которых мы писали письма, очень хорошо поступили: кто-то — в Йель, кто-то — в Йорк, кто-то — в старейший шотландский университет Сент-Эндрюс.

Еще одна причина, почему нам кажется, что подростковая программа нужна в Америке, связана с особенностью американского высшего образования. В Европе дети, поступая в университет, должны сразу определиться с будущей специальностью, и поменять ее очень трудно. В Америке система более гибкая — студент имеет возможность на первых курсах выбирать себе предметы из разных областей и во время обучения может даже поменять специализацию. И тут важно понимать, чем подростковый лагерь отличается от детского.

Самая популярная тема — «Науки о человеке». Они находятся на передовой научного знания и вмещают два больших кластера — гуманитарные науки (социология, психология, антропология) и естественные науки (биология, генетика, медицина). И вот в европейских «Марабу» очень ясно видно, что если человек идет на биологию, то он и занимается потом много лет биологией. В какой-то момент сталкивается с этическими проблемами, которые всегда есть в современной науке, особенно на переднем крае, и тут понимает, что у него отсутствует нужный инструментарий. У него есть его нравственное чувство, этические убеждения, но то, что много лет изучают социологи и антропологи, он с большой долей вероятности не знает или знает крайне поверхностно. Я часто говорю, что если мы видим в соцсетях, что человек пишет слово «наука» с явно читающимся придыханием — «Наука доказала, что…», — скорее всего, он окончил плохой гуманитарный вуз, иначе, если бы он окончил что-то естественно-научное, то говорил бы про конкретную науку («Химия доказала…»). Я не верю в жесткое разделение на гуманитариев и негуманитариев, но люди, выбравшие себе гуманитарную специальность, часто представляют себе естественные науки не очень ясно. У меня естественно-научное образование и гуманитарный вид деятельности, поэтому я побывал и там, и там, и иногда, читая статьи своих коллег-гуманитариев про науку, хватаюсь за голову.

Когда случилась пандемия, мы увидели, что эти подходы очень сильно сталкиваются: мы можем обсуждать медицинскую необходимость тех или иных мер, но не менее важна их социальная необходимость, и наоборот — какие-то вещи могут быть социально важными, а медицински — вредными. И хорошо бы, чтобы люди, от принимающих решения до диванно рассуждающих, имели представление и о том, и о другом.

В Европе мы говорим подросткам: если вы собираетесь заниматься гуманитарными науками, это для вас практически последний шанс узнать что-то из области естественных наук, и наоборот. Если же вы еще не решили, то можете выбирать, что вам интереснее. В Америке это не так. В Америке мы, скорее, показываем возможные направления и говорим: вот, ребята, вы собираетесь на биологию, но вообще-то вам имеет смысл взять курс социологии или антропологии в университете, если это вам показалось интересным, потому что вы уже знаете, зачем это нужно. Не просто «Вот я хочу быть биологом, но люблю еще поэзию, поэтому возьму курс поэзии XVIII века», а то, что пригодится в будущей работе врача, или биолога, или генетика. Это важное отличие американской подростковой смены от европейской.

Отличается ли пул лекторов, которые будут работать на детской и на подростковой сменах?

Да. Есть лекторы, которых на детей выпускать совсем нельзя — детям может быть немножко скучновато. Есть вещи, которых детям пока не надо: скажем, с двенадцатилетними детьми обсуждать особенности сексуального поведения животных в сравнении с сексуальным поведением людей, пожалуй, рано, это может быть им в лучшем случае неинтересно, а в худшем их шокирует. А вот пятнадцати-шестнадцатилетним это прикольно, а может быть, и полезно.

Плюс у нас в детском «Марабу» все довольно четко структурировано, дети выбирают себе курсы, и мы не зовем кого-то читать только одну лекцию. А на подростковой смене мы можем взять хорошего лектора и попросить его прочитать не целый курс, а одну-две лекции, которые лягут в общую концепцию. На подростковой программе людей вдвое меньше, чем на детской, двадцать — двадцать пять человек максимум, здесь другая групповая динамика, и все слушают всё. Так что костяк лекторов на детской и подростковой сменах отличается.

Лектор «Марабу» Ася Бродоцкая в интервью сказала, что основной язык науки сейчас — английский, и даже русскоязычные физики между собой о научных проблемах говорят на английском. Но в «Марабу» о науке говорят по-русски. Почему?

Не забываем: у нас, помимо естественных наук, есть гуманитарные. Я посмотрю на философа, социолога, антрополога, не говоря уж о филологе, который во Франции скажет, что язык его науки — английский! Куда мы денем французскую гуманитарную традицию, которая посильнее, подревнее и поинтереснее, скажем, американской?

Гуманитарные науки говорят на разных языках.

В Америке, конечно, большинство детей говорят по-английски, но были и дети, которые английского не знали, например, в последний год — это дети из семей украинских беженцев, которые выучить свободно язык просто не успели.

То, что по-английски называется словом diversity (разнообразие, многообразие), связано не только с полом, гендером и расой, как это используется сейчас обычно. Это нахождение в среде, где представлены многообразные культурные коды, элементы разных культур, — и это расширяет горизонты человека, дает ему возможность увидеть мир с разных точек зрения. И знать несколько языков — тоже форма diversity.

Тем более что мы не знаем, как сложится путь каждого ребенка, недаром я упомянул поступление в Сент-Эндрюс. Люди, которые поступают в европейские университеты, часто сталкиваются с тем, что есть другие языки. Скажем, знаю случай, что мальчик, занимающийся молекулярной биологией, внезапно выяснил, что, кроме двух китайцев, в его группе все знают русский — и они на русском время от времени общались, когда китайских коллег не было рядом. Русский входит в десятку самых распространенных языков в мире, как, скажем, арабский или испанский, и так исторически сложилось, что создатели и преподаватели «Марабу» говорят именно по-русски. И мы считаем важным поддержать русский язык у детей на таком уровне, чтобы они могли вести на нем при необходимости профессиональную беседу, а не только поговорить, какая сегодня погода, и спросить, как пройти в библиотеку.

Учитываете ли вы особенности американских подростков при организации лагеря?

Мы в любом лагере очень ориентируемся на аудиторию, которая к нам пришла. Мы понимаем, что двадцать человек — такого размера выборка, что разница между двумя сменами, двумя группами подростков будет значительна, даже если они все из Америки или все из России. Они могут различаться по своим политическим взглядам, по своим ценностям. И когда к нам попадает группа подростков из двадцати — двадцати пяти человек, мы ориентируемся именно на нее. На уровне составления программы разницы нет, кому ставить, например, социологию, а кому — антропологию, у нас интернациональная программа. Но каждый раз мы смотрим на детей, которые собрались на смене, и работаем именно для них. При взаимодействии преподавателей, вожатых, психолога стараемся делать так, чтобы всем детям было хорошо и комфортно. И у нас получается.