Ваша программа для детей пересекается с темами лекций Петра Мазаева, который будет рассказывать про счастье в историческом контексте. Ваша тема — это счастье в философском контексте. О чем вы будете рассказывать?

Счастье для классической и в первую очередь античной философии — очень важный концепт. В Древней Греции мы рассматриваем несколько философских школ, которые прямо называем «эвдемоническими» — от слова «эвдемония», что и означает «счастье». Кроме школ, есть и отдельные философы, Аристотель в том числе. Они рассматривают всю философскую, этическую, мировоззренческую историю с точки зрения важной презумпции: любое живое существо стремится к счастью. Для Аристотеля это — начало рассуждений обо всем остальном, исходная точка. Но базовые античные концепции в этом контексте со временем перестали быть актуальными, счастье вытеснили другие важные базовые концепты. С чем это в первую очередь связано?

Вся классическая философия стремилась рассуждать о чем-то вечном, а не об относительном, и, насколько возможно, пыталась нащупать вечные истины: благо, добро, истину, красоту. Но в какой-то момент философы разочаровались в вечности, устойчивости и абсолютности концепта счастья. Пика кульминации эта тенденция достигла в философии Канта, он уже откровенно говорит: «Как мы можем опираться на счастье, если оно субъективно и зависит от конкретных обстоятельств?» Мало того, что для меня и для вас счастье — разное, так еще и для меня одной в разные моменты времени счастье тоже разное. Так вот, к XVIII веку случилось такое сильное разочарование по этому поводу, мы стали настолько меньше доверять счастью как важной философской категории, что начали рассуждать в другом ключе, немножечко даже высокомерном: якобы для философии и умных, интеллектуальных людей счастье — уже не значимая категория, зачем на нее вообще обращать внимание? Есть же намного более важные вещи, какой-нибудь чистый разум или чистая воля.
Так из базового здравого смысла Аристотеля исчезла тема счастья, и философия стала куда менее человекомерной, чем была в античности. В связи с этим несколько других важных вещей — любовь и дружба, например, — тоже были изъяты из философского дискурса и перекочевали в психологию и экономику. Сегодня мы рассуждаем о счастье в очень прикладном ключе — мы всерьез замеряем уровень счастья и благополучия, связывая его с экономической продуктивностью человека.

Считается, что счастливый работник лучше работает.

Счастливый работник больше создает и больше тратит. С другой стороны, эта концепция немножечко не коррелирует с общепринятыми экономическими ожиданиями. Мы полагаем, что благополучное, развитое цивилизационное общество должно демонстрировать более высокий средний уровень счастья, чем неразвитое. Но на деле оказывается не совсем так. Если мы посмотрим на какие-то предельные примеры, например, уровень депрессии или количество суицидов в разных возрастных группах, то зачастую они связаны с самыми экономически благополучными территориями.

И что же произошло? В чем суть разочарования? А в том, что у нас возникло ощущение, будто счастье — это этическая категория, а раз это этическая категория, то счастливый человек — это человек всесторонне благополучный. Но Аристотель говорит иначе! Да, он говорит, что счастье — безусловно, этическая категория, но, кроме просто счастья, существует еще часть счастья, связанная с долей, которая нам выпала. То самое выражение «moral luck» — удача, которая может нам выпасть или не выпасть. И к сожалению — и это трудная для восприятия мысль, особенно для человека традиционного общества, — далеко не всегда удача, то есть счастье как удел, выпадает человеку этически возвышенному, достойному и благородному. Аристотель приводит здесь пример старца Приама: всем хорош старец Приам, который отец Гектора, царь Трои, потрясающий он человек, у нас вызывает всяческое восхищение, но при этом мы отдаем себе отчет, что в жизни ему категорически не повезло, поэтому назвать его счастливым было бы издевкой.

Счастье — это с философской точки зрения все-таки вещь заслуженная или случайная?

В целом в европейской культуре существует связь между этикой и счастьем. Античная философия, конечно, не оперирует понятием кармы, когда ты сделал что-то хорошее и заслужил счастье. Но в ней есть представление о связях всех базовых этических категорий между собой — и этических, и эстетических. Мы полагаем, что если человек порочен, то он не может быть счастлив — пример такого смешения этики и эстетики нам дан в образе Дориана Грея. Он идет по пути удовольствия, но при этом не чувствует себя счастливее, наоборот, бесконечно удаляется от невинности. Но мне кажется, что последний человек, который об этом говорил с точки зрения здравого смысла — это все-таки был Аристотель. Он считал, что добродетельный человек более счастлив, потому что умеет душой избирать «то, что правильно». Это не совсем про воздаяние, скорее похоже на работу мышц: человек натренировался, чтобы совершать правильный выбор и не совершать неправильный. Но при этом ему может просто не повезти.

Понятие счастья менялось в процессе развития философской мысли. Можно ли назвать какие-то ключевые точки изменений?

В философии в какой-то момент начали смыкаться понятия счастья и удовольствия. Здесь легко сказать, что во всем виноват Эпикур, философ-гедонист, который основал целую школу с учением об удовольствии как о первичной ценности. Но важно помнить, что Эпикур имел в виду удовольствие утонченное, духовное, возвышенное, то есть тот род понятий, который близок к счастью Аристотеля. Он не имел в виду сладострастие, еду, вино и все остальное — это неправильная ассоциация. Однако у Эпикура уже есть вот это смыкание счастья и удовольствия, а потом на уровне языка образовалась ловушка, и теперь это отождествление ассоциируется с Ламетри — а это тот человек, о котором в истории осталась байка, что он умер от переедания. Знаменитый врач, философ, очень популярный человек XVIII века умер, потому что переел паштета!

И дальше начинается история про гедонизм. Неудивительно, что Кант был разочарован в счастье — оно стало коррумпировано, испорчено этой гедонистической ассоциацией: жизнь одна, ничего за этой жизнью в дальнейшем не будет, поэтому давайте объедаться паштетом и получать все что можно сейчас, пока мы живы.

Дальше можно вспомнить про утилитаризм — от слова «утилитас», «польза». Утилитаризм тоже про ценности человекомерные, это гуманистическая философская история, которая предполагает, что счастье-удовольствие отдельного человека важно. К сожалению, логика утилитаризма постепенно стала применяться в сугубо экономическом смысле. В XXI веке, в обществах, где первичная и важнейшая ценность для нас — человек и благополучие, возникает вопрос: не пора ли начать строить мир, где вообще отсутствует страдание, где люди всегда счастливы и довольны? И тем самым все трансгуманистические течения кристаллизуют формулировку, что счастье — это в первую очередь отсутствие страданий. Сложная тема, но тем не менее она кажется очень значимой сейчас, когда у нас есть медицинские протоколы и химические способы излечить человека от ангедонии — неспособности испытывать удовольствие. Так почему бы нам не сделать как можно больше людей как можно более счастливыми? Мы уже можем это сделать. Почему мы этого не делаем — другой вопрос.

Когда вы рассказываете подросткам про философию — понятно, что вы пытаетесь их заинтересовать какими-то идеями, чтобы они пошли дальше их изучать. Но если человек решил изучать философию, обязательно ли двигаться в хронологическом порядке, от начала начал? Есть ведь очень много интересных современных философов.

Мне кажется, и, возможно, это вкусовщина, есть только один настоящий современный философ — Джорджо Агамбен, и он по способу мышления невероятно близок к античности.

Но вообще историко-философская хронологическая линия — она невероятно кривая. Есть много философов, которые жили совсем недавно, но при этом они уже совсем архаичные, все их рассуждения — такое старье, что не стоят внимания. А есть философы — Аристотель, Августин, Фома Аквинский, Иммануил Кант, — которые жили задолго до звезд века XX-го, но все, о чем они писали, сегодня невероятно актуально. Это та философия, тот способ размышления, который выдержал проверку временем. Мне трудно ответить, нужно ли изучать философию хронологически. Дело вкуса, но, мне кажется, вся самая крутая философия — она античная и второй половины XX века. Поэтому выбирайте сами, как и что изучать, но нельзя игнорировать античность — такой мой совет.

Философия как дисциплина имеет некий образ науки, которая очень тесно связана с логикой. Кажется, что эмоциям там не место. Это заблуждение, или это так и есть?

Два главных философа за всю историю (по совпадению — оба немцы), Иммануил Кант и Мартин Хайдеггер, оставили нам идею о том, что центром философского сознания является человек. Дальше мы можем рассуждать о том, что человек причастен к чистому разуму, как нам рассказывает Иммануил Кант, и в силу этой причастности может погружаться в разные возвышенные вопросы. Но человек на все накладывает человеческую рамку разума, души, рассудка, психики и всего остального. Мы определяем тот мир, в котором живем, а мы существа эмоциональные, обладающие творческим воображением, склонные к тропам, метафорам, многозначным понятиям, где «а» и «не а» могут быть вместе — и это предполагает нарушение законов логики. Экзистенциалисты тоже скажут (и Сартр, и Хайдеггер), что бытие — это человек, а он, в первую очередь, — экзистирующий, конечный и уж точно не выхолощенный логический разум.

Давайте еще поговорим про то, что сегодня называется «оптика». Сегодня есть представление о том, что у человека всегда существует какая-то оптика, что философ тоже не может быть от этого избавлен. Иначе говоря, каждый смотрит со своей колокольни и видит то, что он видит. Можно привести примеры: колониальная оптика, феминистическая оптика. Есть ли в философии новые интересные течения, связанные именно с концепцией оптики?

Пафосный ответ заключается в том, что философская оптика — она по умолчанию иная, потому что философский взгляд обязуется задавать предельные вопросы. Так, нормальный ученый задал бы вопрос, например, «Что это?», или «Как оно работает?», или «Зачем оно нужно?» — философия будет спрашивать: «А что это на самом деле?» Вот безотносительно нашего взгляда, безотносительно ситуации, что это на самом деле? Философская оптика всегда будет повышать ставки и гиперболизировать любое рассуждение.

С другой стороны, мы — европейская цивилизация — уже давно как будто живем в мире, где нет одной большой философии. У нас есть много различных взглядов, и вообще, философия закончилась и умерла, и слава богу. Остались какие-то постмодернистские картинки со всех сторон.

Но, может быть, философия и умерла, но философы остались, и у них могут быть разные оптики. Из последних жесточайших историй, которая обострила вопрос про оптики — это, конечно, история с ковидом, вакцинациями и ограничениями от государства. Жан-Люк Нанси, Агамбен, Саймон Кричли ожесточенно переписываются друг с другом публичными письмами про медицину, про жизнь человека — и этими пафосными письмами они, конечно, обнаруживают свою оптику. Они рассуждают, например, о том, лишает ли маска лица? Или в формулировке того же Агамбена: «Человек, как говорил Аристотель, животное политическое, и если мы забираем у него лицо, то он становится просто животным».

Вот обо всем этом мы поговорим на наших лекциях в «Марабу» и, может быть, узнаем о себе что-нибудь новое.